* * *
…А когда качнулась в глазах земля – из-под ног до самого окоема, да когда сдавила кадык петля, да плеснуло холодом незнакомым…
Не брешу: всегда же кидало в жар, будь хоть штык у ребер, хоть нож у глотки, хоть бы пули рвались, как рожь, нас жать – что мне пули, у них разговор короткий. Вжух – и нет тебя, был и упал в траву, пекло в шаге, приветственно машут черти, ну, а тут – я вроде еще живу, но уже облапан, как девкой, смертью. Отродясь не знал никаких молитв, а вознесся знатно, повыше многих, а у солнца, знаешь, холодный лик, аж глаза слепит – ледяной и строгий. Тот чудак, что в небо меня волок, весь взопрел, бедняга, едва не стонет, но не твой блеснул ли дурной глазок, что ему веревкой ожгло ладони? Не был я из петли чин чином снят – выдирался сам, чуть не грыз веревку, но не подгони ты тогда коня – где бы нынче был я, моя чертовка. Для таких, как мы, в небе места нет, ни на облаках, ни еще повыше, и, когда нам пули запели вслед, я ведь знал: промажут. Ну, так и вышло. Да не прячь бирюльки, не отниму, сам же подарил. Проживем покуда, а когда уляжется эта муть – я же не безрукий, еще добуду. Затеряться проще бы одному среди темных стен городков старинных, только вместе мы, и я рад тому, да и ты не хнычешь, моя Катрина. Может, даже дом когда прикуплю, чтобы палисадник и рядом речка…
Но на вожака, верь, я крепко лют. И его, паскуду, однажды встречу.
Я вот разумею: коль всем грешить, тут никто не лучше, никто не плоше, так с похмелья, что ли, он вдруг решил, что плохим быть мне, а ему хорошим? Да ему б нас всех, - и тебя, прости, - уж тогда одною бы меркой мерить. А надумал крылышки отрастить – ждал, что я ему подсоблю на перья?
Вот такой я взбрык до скончанья дней не забуду, знай, ни во сне, ни спьяну.
…А отсудит если своих коней – я их сам сведу. И отдам цыганам.